Дед жил и работал в двадцатые, тридцатые, сороковые, пятидесятые годы — то есть в те пол-века российской истории, когда в стране происходили непрерывные репрессии, чистки, посадки, исчезновения людей. Он не мог этого не знать. Лена в восьмидесятые годы с улыбкой говорила мне, что в доме на Песчаной они не спали до двух ночи, слушая, за кем пришли в этот раз — а утром он ехал по звенящему маршами и оптимистичными песнями городу на работу, а она радостно шла играть в теннис на Петровку. Ночной страх и дневная жизнь не совпадали, это были как будто две разных жизни. Из дневной, светлой, можно было мгновенно провалиться в ночную, черную.
И люди проваливались. Николай Михайлович Харламов, начальник ЦАГИ с 1932 года, с которым Дед, конечно, был знаком, встречался на работе, работал вместе, в 1937 был арестован «за вредительство в самолётостроении» и в 1938 расстрелян. Что должно происходить в голове и сознании человека, чьего непосредственного руководителя расстреливают за вредительство в том деле, которым они вместе занимались? Он тогда тоже вредитель? И если это не выяснилось сейчас, то может выясниться завтра, послезавтра, через месяц, в любой день, в любой час? Как с этим жить, как при этом спокойно и невозмутимо каждый день ездить на работу и работать в полную силу ума, не отвлекаясь, не давая тяжёлым мыслям парализовать себя?
Николай Михайлович Харламов
Начальник 8 отдела ЦАГИ В.И. Чекалов тоже был расстрелян, а ведь Дед и с ним наверняка был знаком. Исчез заместитель начальника отдела подготовки кадров ЦАГИ Е. М. Фурманов (тоже расстрелян). Алексей Дмитриевич Чаромский, один из основателей ЦИАМ, конструктор дизелей, работавший в институте, был арестован в 1938 году и отправлен за решётку в «шарашку» на авиазаводе №82 в Тушине. Там его замом был будущий академик Борис Сергеевич Стечкин, который на свободе заведовал винтомоторным отделом в ЦАГИ и был заместителем начальника по научно-технической работе в ЦИАМе. Петр Александрович Вальтер, профессор, член-корреспондент академии наук, учёный в области аэро- и гидродинамики, работал в ЦАГИ с 1924 года, в 1937 был арестован и до смерти в 1947 году находился в заключении. Дед, работавший в ЦАГИ с 1928 года, не мог не знать его.
Пётр Александрович Вальтер
ЦАГИ, где работал Дед, находилось в Лефортово, неподалеку от тюрьмы. Арестованных инженеров привозили из тюрьмы на работу, а вечером забирали назад. Туполев, работавший в ЦАГИ, живший в одном с Дедом доме на Песчаной улице и весело говоривший его маленькой дочке Миле, встречая её на лестнице: «Рыжая!», был арестован. Когда Дед на короткое время возглавил НИИ-1, он не мог не знать, что предыдущий начальник института, генерал Костиков, был арестован.
Дачу — или, на языке тех лет, коттедж — арестованного А.Н.Туполева передали Деду. Оценить эту ситуацию, исходя из сегодняшних понятий, невозможно. Твой коллега сидит в тюрьме по несусветному обвинению, а ты с семьей въезжаешь в его коттедж и счастливо живешь там. А какие альтернативы? Встать на партсобрании и сказать, что коллега не виновен? Отказаться въезжать в коттедж, который тебе выделен за твои заслуги? Жалкие потуги современного ума не в состоянии осознать и выразить весь абсурд и ужас бытовых ситуаций, в которых оказывался человек в те годы.
Зима. Приехал в свой коттедж в Жуковском, а там все завалено снегом
Целостную картину умонастроения Деда я создать не могу. И вряд ли кто-то сможет. Как примирялись (если примирялись вообще) в его сознании репрессии и идея коммунизма (он вступил в партию в апреле 1941 года), как сосуществовали постоянная отличная рабочая форма и постоянный, пусть и подавленный, страх? Как соседствовали в сознании, не взрывая друг друга, вера в то, что партия права, и вера в то, что конкретные люди невиновны? Где вообще лежала граница дозволенного для генерала, лауреата Государственной премии и крупного советского руководителя? Переступал ли Дед эту границу хотя бы на треть шага, оказывался ли иногда в зонах страшного риска, откуда можно было и не вернуться домой, в свою обычную жизнь?
Своему другу еще по Одессе, журналисту Аркадию Литваку, Дед передал в проходивший через Москву эшелон с зэками овчинный тулуп. Как конкретно передают тулуп в эшелон с зэками, я не знаю. Сам поехал на вокзал и нашел эшелон? Был в генеральской форме или все-таки переоделся в штатское? Или еще как-то?
Людмила Владимировна Поликовская, дочка В.И., моя тетка, так описала в письме эту эпоху:
«Леша! Ты хочешь найти логику, там, где был сплошной абсурд. Абсурдна была эпоха, абсурдна психология ее людей. И уж во всяком случае никакого однозначного ответа быть не может. Много чего было. Ну, например, я член партии и обязан поддерживать линию партии, существуют некие высшие соображения, не всегда понятные. (Кстати, и про врачей он потом говорил что-то вроде того: я знал, что они не виновны, но считал, что так надо). Мы окружены врагами, и потому лучше «пере», чем «недо». И, конечно, бесконечные игры с собой, когда черное называлось белым. И потом, если все равно ничего нельзя сделать, зачем быть супротив? Другое дело, когда можно. Наконец, признать незаконность репрессий, значило бы признать «подгнило что-то в датском королевстве» — т. е. стать противником режима, а на это он пойти не мог. В подкорке, конечно, не могло не сидеть, что с ним будет в таком случае.
Аркадий Литвак – это особая статья. Друг юности. И обвинение против него, будучи абсурдным с точки зрения демократического сознания, не было вымышленным. В одесской юности он был близок к эсерам и выполнял какие-то их поручения. (Хотя членом партии, по-моему, не был). Отчим Доры, его жены, а тогда невесты, был крупным эсером, входил в эсеровский список Учредительного собрания, потом, к счастью, успел эмигрировать. Отец мог думать: то было давно, по молодости…
У мамы, конечно, никакой политической платформы не было. Но не было и зашоренности официальной идеологией и марксизмом. Она просто видела, что реальная жизнь не имеет никакого отношения к тому, что пишут в газетах. И на Западе (т.е. при капитализме) люди живут лучше. При этом она уважала Сталина и считала, что войну мы выиграли благодаря ему. Опять абсурд!
Отца она ведь не любила и не упускала случая его прищутить, в том числе и за «мозглятину», за то, что он говорит так, как пишут в газетах, а не так, как есть. Особенно часто они спорили, где лучше жить. Мама доказывала, что на Западе, а отец, что, не смотря на то, что у нас хуже, у нас лучше.
После ХХ съезда отец любил повторять фразу Твардовского "И мы за это все в ответе"».